Июнь. Рассвет. 22-ое.
За тальником пригнулся взвод.
Все истомились в непокое.
Приказ обрушится вот-вот.

Сейчас сигнал придёт из роты,
и взводный прогорланит: «в путь!»,
прощайте, мирные заботы,
былого счастья не вернуть.

Как хорошо в казарме было,
как хороша была муштра,
да, в Польше нескольких убило,
но это прошлая пора.

Теперь другое. Там – Иваны,
их много, Боже, дай мне сил,
что впереди – страданья, раны,
несчастья, множество могил.

Ну, ладно. Дай глотнуть из фляги,
да не скаредничай, камрад,
я наши свастичные флаги
везде развесить буду рад,

мы всех убьём под настроенье,
вперёд, через границу, «в путь!»,
даёшь восток, долой сомненье,
заботы мирные забудь.

Взвод рысью выходил к границе,
где грохотал стрелковый бой,
и потревоженные птицы
стремглав носились над землёй.

Взвод был не первым, был в резерве,
поэтому перед мостом
скомандовал им взводный: «Стервы!
Ложись! Мы двинемся потом».

И целый час они лежали
в поту, в росе, в грязи земли,
и только после их подняли,
в Россию злобную пошли.

Осталась пройдена граница,
и Родина, горда собой,
толкала серенького фрица
к Иванам на великий бой,

его подёргивало страхом,
болели шея и виски,
вся жизнь теперь покрыта прахом,
шаги событий велики,

ну, вылезайте вы, Иваны,
на сборный пункт выходит взвод,
все веселы, немного пьяны,
никто сегодня не умрёт.

И вопреки их самомненью –
никто сегодня не умрёт –
ударил по врагов скопленью
советский ротный миномёт.

Высотка мёртвыми покрылась,
орущими, ползущими,
такая дьявольская милость,
такое горе меж людьми,

но взводный чужд был пустохвальству,
спасенье организовал,
и тем же часом по начальству
координаты передал,

ударили по красным с тыла,
и с фронта, и чуть-чуть с боков,
короче, общая могила
нашла отчаянных стрелков.

А взвод, потрёпанный изрядно,
враз потеряв товарный вид,
ушёл уныло, непарадно
туда, где бой теперь гремит.

Потом был Брянск, Трубчевск, и страшный
бой под селеньем Красный Став,
где танки взвод вминали в пашню,
на гусеницы намотав,

и где оставили полвзвода.
Германия, почти слезой
красу немецкого народа,
что смертной срезана косой.

И кое-что о переменах.
Когда на отдых отвели,
нацмены из военнопленных
на место выбывших пришли,

как будто немцев не хватало.
Зато от новеньких солдат
нам тоже пользы перепало:
они свинину не едят,

а это лишняя тушонка
под наш солдатский аппетит,
конфетка, сладость для ребёнка,
что веселит окопный быт.

Потом случилось то, что ждали,
когда предвидели раздрай:
нацмены хором дёру дали
к своим через передний край,

остались в большинстве на минах,
дорвался кто-то до своих.
Там нет и не было невинных,
в концлагерях угробят их.

Но ладно. Дальше был Воронеж,
ожесточённые бои,
госпиталя, в которых стонешь,
пока союзнички твои

включают заднюю, как только
Иваны малость поднажмут,
потом была подружка полька,
увы, паскуда из паскуд.

Он стал озлобленным солдатом,
товарищей похоронив,
и к местным жителям проклятым
не раз испытывал прилив

не то что ненависти, злобы,
он прямо корчился во зле,
ему хотелось русских чтобы
совсем не стало на земле,

поэтому, в каком бы месте
взвод ни квартировал, порой
он с карабином, честь по чести
охотился за детворой,

стрелял навскидку, отмечая
удачный выстрел громким: «Ха!»,
начальство, в нём души не чая,
в упор не видело греха.

Он стал счастливчиком отныне,
ко всем опасностям привык,
его в румынской жёлтой глине
зарыл советский штурмовик,

его убили с «карусели»,
он, опытный, лежал ничком
в своей отрытой наспех щели,
прикрыт армейским рюкзаком.

Напрасно всё. Куда ты гнался,
за чем стремился, паразит,
пускай ты смерти не боялся,
а нынче от тебя смердит.

У нациков одна дорога –
чужую землю удобрять,
их, может быть, сегодня много,
а завтра – нечего считать,

но это если им перечить,
на плечи руку положить,
я, знаете ли, эту нечисть
всегда готов был придушить,

и вы моё признайте право
от героических дедов:
бить эту сволочь не забава,
но каждый должен быть готов.