Центральному РОВД г. Воронежа

Не боясь ни людей, ни закона
в ореоле своей правоты,
обстоятельно и непреклонно
на разбой выходили менты.

Им, ментам, не хватало отваги
на чужом побираться пиру.
Жизнь текла, как могла, на бумаге,
но куда интересней в миру,

и в миру, где легко и просторно
угнетённым в домашнем мирке,
рассыпал оголтелые зёрна
человек с пистолетом в руке.

На полях колосилась работа,
наполнялся спокойствием дом.
Заползало в них скверное что-то,
несовместное с честным трудом.

Поначалу пеклись осторожно
надзаконной поблажкой своей
и не враз раскусили, что можно
безнаказанно цапать людей,

проверять, ковыряться в карманах,
поставлять в КПЗ ни за что,
обирать по обочинам пьяных
или трезвых в облезлых пальто.

Как теперь им живётся беспечно,
мастерам надзирательских дел,
на разболтанности человечьей,
где любой неугоден удел,

как им весело нынче и сыто
на обломках огромной страны
в ожиданьи небесного жита,
без малейшего чувства вины.

Что бояться им? Дерзости хватит,
беспардонностью дело поправ,
подстилаться тому, кто заплатит,
и терять разумение прав.

Их давно уж не кличут на помощь,
матерком поминая закон.
А в законе всего не упомнишь,
и с милицией каждый знаком.

* * *

Вот такая благодать
у казачьего народа,
что годами не видать
ни достатка, ни приплода.

В доме воют млад и стар,
и деньгою не разжиться,
и от мамки до креста
неказиста вольна птица.

А когда-то был силён,
рожью правила станица,
и не знал Наполеон,
как от прадеда отбиться.

За китайский окоём
утекла былая слава,
поросла она быльём,
вся Российская держава,

и не тот пошёл казак,
не вылазит из запоев
восприемник, так сказать,
крепких дедовских устоев.

Он районной голове
из кармана кукиш кажет,
да о мачехе-Москве
слова доброго не скажет.

* * *

А.И.Трофимову

Времена Шерлока Холмса и охота баронетов,
гомонит на жёлтых липах шебутное вороньё.
Отчего я вспоминаю, милый друг, про всё про это?
Оттого что мне понравилось старинное ружьё.

В этих сдержанных обводах мне мерещатся, не скрою,
Ионическое море, Адриатики волна,
Средиземные походы, позабытые герои,
на батистовых подушках боевые ордена.

Мы пойдём с тобой, Алёша, на волка и на лисицу,
погоняем по науке, самогончику попьём.
Как же нам не улыбаться, что же нам не веселиться,
если радуются руки обращению с ружьём,

если, наскоро собравшись поутру перед зарёю,
по особому настрою распознаешь красоту,
что и раньше не таилась, и прервётся не с тобою,
и летит куда-то мимо, окликая на лету.

До чего же ты счастливчик, этим чудом обладая –
воронёная коробка, утончённое цевьё,
а прикладистая ложа точно девица младая,
и любому не зазорно заглядеться на неё.

Бог храни тебя, Иваныч, от ангины и бронхита,
от завистливого глаза, от опасностей в судьбе —
на судьбу роптать не надо, подрастает сын Никита,
будет славная защита и Людмиле, и тебе.

Будет поле, будут Фурсов вместе с Чижиком-Полейко,
будет пара дратхааров, чтоб искалось веселей,
и ружью найдётся дело, настреляем помаленьку
куликов да куропаток, да горбатых дупелей.

* * *

Млечный Путь, и Земля в изголовье,
горный луг, неумолчный арык.
И играет горячею кровью
арабчак, разнося архалык.

Дальний берег, седельная рама,
и двустволка за правым плечом.
И зелёное знамя ислама,
осеняя, горит горячо.

Я – кочевник в далёком улусе.
Конь на сечу несёт седока.
Пахнет Русью, злокозненной Русью.
На луке тяжелеет рука.

Вороновою стаей промчимся,
воронёною сталью разя.
Вот – распахнутые по ключицы,
на седле оседают друзья.

Долгий путь, и ковыль под ногами,
степь весенняя, тающий снег.
Из похода вернулись ногаи.
Начинается новый набег.

Задымлённые низкие хаты.
(То ли дело – джулун да седло.)
Шашки к бою – подходят солдаты.
Кто погибнет – считай, повезло.

Зубы стиснув в смертельном укусе,
шашкой тыча в темнеющий свет…
Стынет Русь в разорённом улусе.
Нет солдат, и кочевников нет.

* * *

И надежда не стара, и кровь густа,
и, как прежде, чиста белизна листа,
да постыла стезя и постель пуста,
и потеряна мера и простота.

Распластавшись Христом по углам креста,
сам себе исповедываться мастак…
То ли холодно, друже, то ль жить устал,
может, может быть хуже, да всё ж не так.

Разменяться бы, что ли, как тот пятак,
да на ломаный грош, на дурной металл.
То ли вымотан сплошь, то ли старый стал,
то ли пряника ждёшь опосля хлыста.

На дорогу пенять – да не те лета,
а направиться вспять – не найти следа.

* * *

Подари мне, подруга, букет.
Ничего не прошу я другого.
Это запахом дома родного
одарил нас сиреневый цвет.

Нам не зря озираются вслед –
так идёт тебе эта обнова!
Ты прекрасней весны – и ни слова
у меня в восхищении нет.

До чего ж обольстительна ты…
Ну отдай же букет, ради Бога –
я прошу до смешного немного:

пусть останутся эти цветы
доброй вестью с родного порога
и залогом твоей красоты.

* * *

Заносили метели дороги,
проходили адепты в ночи,
и вели их неправые боги,
посвящая людей в палачи.

Уходили по призрачным тропам,
ни земли, ни любви не любя…
Чья там женщина плачет над гробом?
Это мать провожает тебя.

Посторонний мой! Остановить бы
эту скачку, мертвящую плоть…
Мой любимый, я создан для битвы,
не для жизни я создан, Господь.

Посторонний мой! Что тебе надо?
Отзовись – умоляю, скорбя.
Чья душа там рыдает над адом?
Что за ад ожидает тебя…

Уходи! По тебе не заплачу,
не смущай обещаньем сердца.
Я слезы в утешенье не трачу.
Ты во мне не признаешь Отца.

Будет вечер, и будет раскаянье,
ты ко мне повернёшься лицом.
Слишком многие тем попрекали.
Я тебя не признаю Отцом.

Вот и всё. И ушли, и исчезли,
никому не упавшие ниц,
и остались лишь слава да песни,
словно отблески дальних зарниц,

да глубокая яма итога,
что в туманном пути их настиг.
Так и не отыскавшие Бога,
что один был заступником их.

* * *

В который раз на старом корабле
производился утренний расчёт.
Мы подходили к пасмурной земле,
где все строения наперечёт.

Она была не очень-то видна.
Мешала небольшая глубина.
Познабливало. Минный старшина
чесался с вожделением со сна.

Я думал: «Почему я не герой?
Зачем не ждёт нас пушечный салют?
Зачем делить на первый и второй,
коль никого в десанте не убьют?

Зачем на этих топких берегах
такая скука, и зачем, кому
всё это нужно – эта дрожь в ногах
и примеси зловония в дыму?»

Земля меж тем как в облаке плыла.
Никто её особо не хотел.
Никто навстречу, бросив все дела,
с оливковою ветвью не летел,

к приёму не готовилось жильё,
близ берега не делалось теплей,
как будто открыватели её
ещё не покидали кораблей,

как будто время выверило ход,
залезло в параллельные миры,
никто на побережье не придёт,
с земной давно исчезнувший коры,

в мирах, необитаемых теперь,
никто не поволнуется за нас,
ничем не защититься от потерь
всего того, что радовало глаз,

ни проблеска, ни солнца, ни песка,
ни встречи со слезами и хмельком.
Не то что проза – смертная тоска
да мерзость запустения кругом.

* * *

Отчизна и воля – останься, моё божество.

Николай Рубцов.

Как, наверное, был ты запальчив и юн,
не беда, что мальчишеских лет,
с боевым эскадроном бобруйских драгун
принимавший крещение дед.

Ты на картах ещё не была, Беларусь,
в тот постылый пятнадцатый год.
Хоть бедна да уныла, а всё же боюсь
я твоих не увидеть болот.

Мёрзли в хатах приземистых полещуки,
надвигалась германская рать.
Никуда карабины твои да клинки
не годились её побеждать.

Побеждала холера, безденежье, тиф,
наступила последняя грань.
Той весной, офицеров своих перебив,
забурлила российская дрянь.

Катастрофа была, революция, бред,
затянулся на годы испуг.
Кто молился на Бога, а кто на Совет,
кроме тех, кто подался на Юг,

на Восток, в казахстанскую ровную степь,
на угодья монгольских князьков,
чтобы в новом краю защититься успеть,
не оставить своих казаков.

Уберёгся от пули, вернулся живой,
но покрыла виски седина.
Четверть века спустя над холодной Невой
ты германцу ответил сполна.

То не мистика чисел, а праведный Бог,
воздающий за верность и честь.
На лесистых путях белорусских дорог
совершилась кровавая месть.

Что для крупповской стали уральская сталь,
знали только твои пушкари.
Наконец-то и ты победителем стал,
поквитался, что ни говори.

Неуютно в могиле холодной лежать,
если знать, что творится кругом.
По живому разодрана Родина-Мать,
и повсюду Вселенский Содом.

Хорошо, что молчит непоседливый дед,
что не видит теперь ничего.
А душе без Отчизны спасения нет –
так останься, моё божество.