1.

Я ухожу с последним кораблём
меж линий неприятельской эскадры.
На родине и в Городе моём —
чума и голод, спутники блокады.

Я ухожу до срока, навсегда
оставив Город мой на мрак и горе,
на боль и смерть – и сонная вода
поглотит память о моём позоре.

2.

Что защищать, коль нет отваги, нет
любви и нет надежды на иное?
Прощай, мой Город! Близится рассвет.
Ты обречён – и я тому виною.

Прощай, мой Город. Искупленье, честь –
пустые звуки. Проиграл и вышел
из круга смерти, за море, где есть
покой и мир, дарованные свыше.

3.

Подмочен сахар в вещевом мешке,
и крысы шебуршат за переборкой…
Качаются, как жизнь на волоске,
огни эскадры, по-морскому горький

мутнеет полумрак, когда поёт
чужой рожок. – Сигнальные, вниманье!
…Восток дымится. Утро настаёт.
Но мы уйдём, мы скроемся в тумане.

4.

Мы будем жить в неведомой стране
льняных полей и нешироких плёсов,
речных или озёрных. Обо мне
пойдут легенды, может быть. Философ,

ничей любовник, я учеников
найду и там, и Диоскуриады
не буду помнить… Жить среди лугов
и засыпать за чтеньем «Илиады».

31.03.1989 г.

* * *

Уезжаю из Города навсегда
и прощаюсь, как древний философ,
уходя от войны, с ним прощался. Вода
за кормой шелестела. Вопросов

не задам никому, как и он не задал,
и ненужное горе умножу
скорбным видом своим, и откатится вал
от борта, на прощенье похожий.

Я прощаю тебе дорогие грехи
и сумбурные ритмы окраин,
и внезапные, слишком плохие стихи –
я здесь был не единожды ранен

этой старой плутовкой, английской хандрой,
набегавшей от чопорных зданий,
вдоль которых бродил предвечерней порой.
Но довольно. Не требую дани

с этих улиц, с бензиновых тех площадей,
на которых кричи – не услышат,
с этих вечно спешащих, потливых людей:
пусть успеют, пока ещё дышат.

Я тебе оставляю желанья мои,
мою нежность, укрытую прочно
от друзей и подруг. Ты от них не таи
этих слов, истекавших построчно.

Я дарю тебе, Город, и присным твоим,
всё, что может поэт. На причале
никого. Я один. Не Отечества дым –
гарь сожжённых мостов за плечами.

18.08.1989 г.

* * *

Воет ветер в моём дому.
Кличет Див в вышине лесной.
Верно, ангелу моему
не до сладу глядеть за мной.

Только все мои планы зря,
и в тумане затерян след.
Припасла для меня заря
окровавленный свой стилет.

* * *

1.

Не о чем думать. Какой уже год
не за что мысли моей зацепиться.
Пыль под ногами, и столько забот,
что по ночам, против прежнего, спится:
глаз утомляет не крыш черепица –
неба ночного базальтовый свод.
Жизнь утекает, как та же водица
через испорченный водопровод.
Не о чем думать, и нечему сбыться.
Поздняя осень моя настаёт.

2.

В этих краях в межсезонье дожди.
Даль очищается редко и скупо.
В толще тумана – гляди, не гляди,
словно в тарелке ячменного супа, —
видишь лишь тень толмача впереди
да очертания конского крупа.
Нехотя камень сорвётся с уступа,
и холодок оседает в груди:
помощи негде искать посреди
этих долин – и надеяться глупо.

3.

Даль просветляется. Дует норстрём.
Тает туман над рыбачьей сторожкой.
Солнце над морем, как сальная плошка,
чадно мерцает часам к четырём:
время отлива, и снежная крошка
пахнет камфарой и нашатырём.
Сырость на стенах, и зябко немножко.
Здесь мы состаримся, здесь и умрём,
глядя в затянутое пузырём,
словно глазница слепого, окошко.

4.

Вновь обращаясь к тому октябрю,
я вспоминаю неровно и смутно —
та же беда, почему не люблю
плотские сны, что приходят под утро:
горло спирается спазмом, как будто
невыносимую муку терплю,
словно глядящий вослед кораблю
Город, сгорающий в пламени бунта,
и над Москвою по грани корунда
катится кровь, как роса по стеблю.

* * *

Д.Н.Санникову

В океане лишившись руля и ветрил,
потеряв капитана, с судьбою не споря,
наш потрёпанный бурей кораблик входил
в желтоватые воды восточного моря.

Он скрипел неприязненно, голый баркас,
всем поруганным корпусом дёргался в штиле,
обижаясь на грубое море и нас,
что его от насилия не защитили,

и пускай за собой мы не знали вины,
осознанье утрат умножало усталость.
Но живое живым, были звёзды видны,
и до берега хода немного осталось.

Что меня волновало, так вовсе не шквал –
в самом воздухе что-то разлитое было,
и в любую минуту я худшего ждал,
словно чуял беду, и беда наступила,

и окутала нас непроглядная муть,
и, щенками слепыми, без ориентира
заставляла, виляя, нащупывать путь
к благодатным соскам материнского мира,

наполняя дыханием новой беды.
Через несколько дней в том же мертвенном штиле
мы себя ощутили в потоке воды,
увлекающем нас без особых усилий.

Напряженья гребцов не признала волна.
За стеною тумана, коричнево-мглистой,
проступал, словно вздрагивая ото сна,
неизвестного острова берег гористый,

и вечерний, приятно ласкающий бриз,
одеяние мглы постепенно сминая,
нам открыл катастрофу, к которой неслись
неизбежно, как мелкая тварь водяная.

Басовитый, грудной, нарастающий гул
шёл откуда-то спереди, слева и справа,
словно, в бездну морскую трубя, Вельзевул
на добычу своё оговаривал право,

и пока изучал наши души Господь,
мы боролись с теченьем, чья грубая сила,
презирая живую и хрупкую плоть,
нас на острые камни, хрипя, выносила.

В натяжении мускулов, с каждым гребком,
высекающим кровь из разодранной кожи,
даже те, кто себя не считал моряком,
становились на чёрта морского похожи,

и казалось, что кончилось время удач,
что восстала из вод Немезида нагая,
и косматый прибой, равнодушный палач,
знака ждёт, нами полностью располагая.

Я не помню, сколь долгим был этот галоп,
эта дикая пляска по бешеной пене,
помню росший стремительно каменный лоб,
жгучей болью саднящие помню колени,

и соседа-гребца оглушительный визг
пересиливал грохот бурлящего ада,
и матроса, который на вантах завис,
словно пробуя выпрыгнуть из водопада.

Мне казалось, ворочался каменный лоб,
выжидала удара планида кривая.
Что касалось меня, я, как маятник, грёб,
за командами кормчего не успевая,

а глаза заливала, терзала и жгла
соль отчаянья, сладость солёного пота,
словно к жизни единственным средством была
непосильная, тяжкая наша работа

сквозь ломоту в костях, воспаления, гной,
выливавшийся из волдырей, напряженья
не выдерживая, с онемевшей спиной
в беспредельности бед продолжая движенье.

Вам знаком этот миг отрешенья от мук,
отстранения дум от болящего мяса,
миг, когда не согнуть и не выпрямить рук,
и душа ожидает последнего часа?

В этот миг передумали духи морей,
зажурчала печально вода по обводам.
Нас несло меж останков чужих кораблей,
чьим неведомым не повезло мореходам,

и кипело в шпигатах, звенело в ушах,
под ногами шипела и плавилась пена.
Как бегун, оступаясь с карьера на шаг,
так юлил наш баркас, оправляясь от крена.

Все молчали. Так было молчание нам
непривычно, так горестно и сиротливо.
Ускользающий луч убегал по волнам
в окружение гор, в полукружье залива.

В этой тёмной дали нас никто не искал,
мы беду поменяли одну на другую,
и поднявшийся ветр осторожно толкал
на положенный путь жертву полуживую.

Ночь прошла в беспокойстве, а чуть заалел
краснобокий восток, лиловатый вначале,
мы уже подходили под берег, что млел
в испареньях, подумывая о причале,

о глотке родниковой холодной воды,
свежей зелени, крепкой земле под ногами,
даже не обсуждая возможность вражды,
речи не допуская о встрече с врагами.

И вот тут – озаряюще, словно во сне,
словно вправду из одури и наважденья,
обезумела жизнь, и кидалась ко мне,
и металась, свои защищая владенья,

беспокойная, кровью багровой сочась,
через горло с зелёной мешаясь слюною,
из нутра вырывалась, как будто сейчас
вся ненужная мудрость пошла предо мною.

Предо мною след в след, как на смерть уходя,
друг за другом тащилась рабов вереница.
Заслонясь от мешающих капель дождя,
я смотрел в их бесстрастные жёлтые лица,

что-то чуя такое в их тесной связи
обречённое, будто уже неживое,
потерявшее речь; а у борта, вблизи,
колыхалось другое лицо восковое.

Были чуть приоткрытыми у мертвеца
створки век, как у раковины, где звучала
роковая, презревшая правду конца
песня вечного моря, морского начала.

В тине водорослей, осязавших его,
в пузырьках, прилипавших к раздувшимся членам,
я искал, но не мог опознать ничего,
что напомнило бы о земном и смиренном.

Он исчез, мой товарищ, чьё тело и дух
направляла прижизненно вера прямая,
и глядел я на тело, в котором из двух
потерял собеседника, не понимая,

и поэтому всё, что случилось потом,
не казалось бедой или чьим наказаньем,
был лишь призрак, химера с изъязвленным ртом,
выбор визионера меж верой и знаньем,

мокрогубой сирены привада и мощь,
полоумное, многоголосое пенье,
неприступные стены бамбуковых рощ
и священные вишни в апрельском кипеньи.