На площадке – громкое сопенье,
топоток неровный по ступеням.
В детский сад уводят спозаранку
маленькую девочку Светланку.
Мама, собираясь на работу,
не подозревает отчего-то:
в тёмном закуточке у порога
явно дяди Мишина берлога.

Собственной фантазией себя же испугав,
Света прижимается к маминым ногам.
Матери не терпится скорее в институт:
в городе, Светланочка, мишки не живут.
Света нерешительно шаркает ногой,
шаг один с опаскою, посмелей – другой.
«Света, не задерживай, Света, поскорее,
и не бойся, милая, это ж батарея,
видишь, тряпки грязные, сверху киса спит.
(Заинтересованно девочка сопит.)
Цыц, не трогай! Сразу наберёшь глистов!
Развели заразу, мусорных котов!»

Вот они выходят в утренний туман.
В завеси кисельной съёжились дома.
На вишнёвых веточках – капли янтаря.
(Где-то здесь до вечера прячется заря.)
Света порывается юркнуть в палисад,
в заросли, где вроде бы водится лиса.

За углом избушку лубяную
рыжая обманом заняла.
Зайку жаль. Историю такую
ей недавно бабушка прочла.

Мама, слушай… — Света, опоздаем,
мы и так уже не успеваем.

Света затихает, обнаружив
пред собою море (то есть лужу).
Море плещет, без конца и края.
(Лужа и действительно большая.)
Света запинается, вновь поражена,
Свете открывается целая страна:
пальмы, обезьяны, страусы, киты,
финики, бананы, висячие мосты…
(Три дощечки грязных, снизу кирпичи.)

«Побыстрее!» — «Мама…» — «Света, помолчи».

Водная преграда преодолена.
Вот уже трамвайная линия видна.
Свету разрумянила быстрая ходьба,
расстегнулась петелька, развязался бант.
У почтовых ящиков, опустив письмо,
срочно принимается мама за ремонт.
Дочь пыхтит и морщится: «Мама, осторожно,
мамочка, мне больно, ой, прищемила кожу».
Мама ноль внимания, смотрит деловито
и не отвечает, а может быть, сердита?

Вечером заявится в гости тётя Лиза,
будут с мамой обсуждать детские капризы:
что-то деточки идти в садик не хотят,
трудно Свету отвести, а твоих близнят…

Мамы недогадливы, распознать им где же,
в чём причина истинная утренних задержек,
хоть, понятно, хочется, тут уж скажем прямо,
в детский садик не ходить, а остаться с мамой.

Вот кусты акации, надпись «Ясли-Сад»,
вот в носу копается прыщеватый Влад.
Мама «здрасьте» скажет тёте Тане,
а потом Светлане «до свиданья»,
поцелует Свету в обе щёчки,
бантики потрогает у дочки,
на прощанье гладит по головке,
и — бегом к трамвайной остановке.

* * *

Надоело говорить и спорить…
Павел Коган

Протрубил зорю горнист-обманщик,
далеко плывёт знакомый звук.
Падает убитый барабанщик,
палочек не выронив из рук.

За святую, праведную веру
так легко, так славно убивать.
Кровь на сапоге легионера
запеклась, как Каина печать.

Привыкала молодость к убийству,
старость привыкает к нищете,
и читает жлоб чужие письма,
в собственной уверен правоте.

Над Кремлём темнеет свод лазурный,
тает солнце цвета янтаря.
На граните погребальной урны
догорает красная заря.

Ничего доселе не поправив,
выполняя дедовский завет,
та же сатана страною правит,
перекрашенная в белый цвет.

Обещанье вторит обещанью,
поворотнейший грядёт момент.
Ждёт народ, привычный к послушанью,
величавых новых перемен.

Но нейдёт всеведущий мессия
ободрить голодных и рабов,
и дрожит великая Россия
в поисках злокозненных врагов.

Пузырится вязкая трясина,
всё готовая переварить.
Видно, экипажу бригантины
не о чем сегодня говорить.

Звук рассветных труб порой обманчив,
и в игру не хочется играть,
и зачем он нужен, барабанщик,
не умеющий не умирать.

* * *

Вечер субботний.
Кричат, галдят,
хнычут, упившись в лоск.
Я на работе.
Я – солдат
вечнодесантных войск.

Я по бульварам иду, скользя
в илистой слизи луж.
Мне без работы никак нельзя,
да и привык уж.

Здесь по-над липами фонари,
а под липами ночь.
Не с кем и не о чем говорить.
Я ухожу прочь.

В лапах окраин трещат дворы.
В полночь упал ниц
Город – злокачественный нарыв
теней, огней, лиц.

Люди забылись.
Прошла волна.
Люди хотят жить.
Не истребили их всех. Война
кончилась. Ворошить

прошлое незачем, ибо сколь
тягостно для него
это уменье терпеть боль,
грустное торжество.

Это так просто,
как палый лист,
как неживая тень.
Запах погоста,
зрачки бойниц,
руки телеантенн.

Тянет из прошлого холодком,
сыростью от земли.
Мне этот холод давно знаком.
Где-то меня сожгли.

Пепел, развеянный над землёй,
сеется в сито снов.
Вот и опять прохожу сквозь строй
ваших больших домов.

Мерно вдыхая холодный дым,
медленно, как в бреду, —
я ведь и умер-то молодым —
сам по себе иду.

Я никого уже не виню,
ибо закон строг.
Всех нас когда-то предаст огню
самый суровый Бог,

не разбирая, кто виноват,
кто укреплён во зле.
Полночь седая.
Я солдат
вечности на земле.

Верная служба – нести дозор,
переводить в слова
тающих душ миллионный хор,
слышный едва-едва.

Вряд ли кого-то ещё спасу,
в пропасть упасть не дам.
Как в заповедном ищу лесу
некий забытый храм.

Вечное истины остриё,
скрытое в облаках,
только оно лишь одно моё,
что не повергнет в прах,

что напитает водой песок,
ляжет к истокам рек,
если сольётся в единый вздох
воля и человек.

Если сольётся. А если нет –
что ещё ждёт вдали?
Слишком хорош одинокий свет
в звёздной чужой пыли.

Непритязательный, рядовой
свет человечьих глаз.
И никому не узнать его
в этот ночной час.