Случай близ города Н.

Средь немалых снегов обветшалой России,
в вековечных покоях её мерзлоты,
где живут-обретаются люди простые,
угасая от немощи и нищеты,

в мелкой точке на карте огромной державы,
отдалённой от многих её областей,
там народ неожиданный, грубый, корявый,
словно сшитый из разных лоскутных частей,

там за свалкою у поселковой больницы,
при дороге, ведущей из города Н.,
над сугробами выпучив окна-глазницы,
угнетаемый ветхостью собственных стен,

притулился домишко, сиротский и жалкий.
В этом доме суровая пьянка была,
а наутро хозяйка, шатаясь за свалкой,
пару дохлых дворняг на дороге нашла,

пару чахлых задохликов: бросить – и тьфу бы,
мало ль падали разной под небом лежит,
но – закушен язык, но – оскалены зубы,
у загубленных мосек испуганный вид

и отметины полукартечи на теле.
Эти твари убиты, сомнения нет,
и смекает она, у кого на прицеле
не закончили псины свой крайний обед.

Поплелась она к дому, себя упрекая,
проникаясь бедою дворовых собак,
что не зверь загубил, не хвороба какая,
а убиты без надобности, просто так.

В дом вошла – на полу за порогом в чулане
свежестреляной гильзы желтеет латунь,
и на мужа – наезд, хамоватый по пьяни:
«Чё те сделали псы? Чё ты робишь, Сергунь?»

Тот вспылил от такой неожиданной стычки
перед добрым соседом, что выпить зашёл,
и парирует ей по сварливой привычке:
«Ты животное, Нин. Серверируй на стол».

Он на Нинку-то не собирался сердиться,
но, однако же, стерва взяла в оборот,
ты гляди-ка, собак убивать не годится,
и поболе того ахинею несёт.

Что ещё зарычать непослушливой бабе,
если в голову ломится бешеный хмель?
И кричит он, как будто командует в штабе:
«Ты животное, Нин! Убирайся отсель!»

Кто она? Вологодская битая баба,
между тем подполковник в отставке сосед,
ну а муж вообще академик Генштаба,
что буробит она – всё заведомый бред.

«Кто такая? Пригретая нами гадюка,
ни копейки в кармане, тупая манда,
убирайся отсюда, паршивая сука,
убирайся совсем, навсегда, навсегда!»

Убралась она, щепка из тех миллионов,
что рассыпаны в лагерно-ссыльную пыль,
с раскулаченья, Вологды, скотских вагонов
потянулась её одинокая быль.

Ей куда? Лишь на свалку, к тем псам убиенным,
за душой ни кола, ни двора, ни хрена,
в услужении спившимся бывшим военным
свои жалкие дни доживает она,

и пошла, одинока на всём белом свете,
словно в поисках новой, собачьей семьи:
«Я животное, пёсики, милые дети,
я животное, пёсики, дети мои».

Через час воротилась к картошке и водке,
улыбалась, покорной и кроткой была,
муж с соседом смеялись: «Какие ж вы, тётки!
Ты животное, Нин. Собирай со стола».

Рано утром она, похмелившись, решила
окунуть этих умников в жидкую грязь,
два ведра нечистот у порога разлила,
постояла, подумала, вон подалась.

Вот и всё. По весне её похоронили –
кто-то мёрзлое тело в канаве нашёл.
Говорят, на больничном участке зарыли.
На могилу никто никогда не пришёл.