Есть у любого (каждого) народа
 совсем немаловажная свобода,
 свобода знати родо-племенной,
 свобода жизни подлинно иной.
 В чём разница меж этих двух свобод?
 Законам века следует народ,
 законы крови понуждают знать
 быть властной, а на выборы плевать.
 Свободы эти две соединив,
 ты получаешь древнеримский миф,
 любой античный: боги и закон,
 богам который, в общем, незнаком,
 у них для смертных только лишь судьба,
 которая использует раба
 как почву, на которой взращена,
 богами управляется страна
 тем временем, когда простой народ
 проказничает, подличает, пьёт,
 пытается друг с другом воевать.
 Богам на это дело наплевать,
 тем более что функцию богов
 перенимает знать. Закон таков:
 ты слушайся законного царя,
 он над тобой поставленный не зря,
 потомок он тех принцев и принцесс,
 когда-то к нам спустившихся с небес,
 он бог, ты червь, и дальше бла-бла-бла.
 Такие разлюбезные дела.
  
 Народу что? Приученный к богам,
 терпению, короче, к берегам,
 он не всегда выходит на простор:
 увы, народа скуден кругозор,
 в итоге у народа две судьбы:
 устойчивая тягость без борьбы
 или бунтарская без перспектив,
 зато и выиграть какой мотив!
 Вот антитеза дерзости уму:
 слагается из тысяч «почему»
 любовь к науке, таинству, труду
 или желанье праздновать балду.
  
 Но здесь опять-таки не всё впопад:
 ведь умный человек, когда богат,
 не повышает ставок на кону,
 чтоб даром не разбрасывать мошну.
 Кто беден – беден, кто богат – богат,
 не кто-то третий в этом виноват,
 но сохраняя нажитое здесь,
 своей утробы утверждая спесь,
 скажу – уж лучше б ты всё потерял,
 чем жизнь свою на бабки разменял.
 То, что имеешь, в гроб не заберёшь,
 когда богатство меряешь на грош,
 а сохранится в памяти людской
 лишь тот, кто честным вышел на покой.
  
 Итак, свобода. В этом-то она:
 когда душа, казалось, спасена
 молитвой, почестью священных слов –
 ты как их понимаешь, богослов?
 Ты что наделал, дерзостный орёл?
 Ты новое писание обрёл?
 Сто раз покрестишься на купола,
 потом солжёшь, обманешь – все дела?
 Потом наподличал, лицо умыл –
 и стал ещё красивее, чем был?
 Ты не священнику принёс обет,
 Христу, Аллаху – здесь различий нет,
 единый Бог, единый Господин,
 в тебе же властен только он один.
 Иль не один? Тогда повременим
 и этот пункт отдельно разъясним.
 Ты в том опору ищешь, кто богат?
 Ты что же, парень, пятишься назад?
 Так ты ушёл от подлости земной?
 Тебе сказал Христос: «Иди за мной»?
 Или тебе священник так сказал?
 Вот этим он тебя и наказал.
 Ты просто червь, подлее сатаны,
 не отличая Бога от казны.
  
 У тех, кто до прозренья не дорос,
 ещё напрашивается вопрос:
 народ и знать свободны друг от друга?
 А если да, то чья это заслуга?
 А если миром управляет знать,
 то, интересно, где это узнать?
 Что знать неотделима от закона,
 объявлено ещё во время оно,
 когда законы создавала знать,
 народу полагалось их признать.
 Теперь благоустроенный народ
 на выборы особенно не прёт:
 какая разница, кого избрать,
 когда народ устраивает знать?
  
 Здесь зарапортовался графоман:
 ведь в жизни, где ни кинь, везде обман,
 так надо ль о потерянном жалеть,
 сказал баран, осматривая клеть,
 которую покинул навсегда, -
 кому на бойню предстоит езда,
 тот знает, что билет в один конец
 не для свободы алчущих сердец,
 а потому барашек молодой
 не будет очарован той ездой,
 в конце которой станет он едой.
  
 Но автор, на мгновение постой,
 ты знаешь, в нашей жизни непростой
 жестокая трагедия одних
 есть вожделенный выход для других.
 Одни за веру принимают крест,
 другой их только поедом не ест,
 пропащих ненавидя потому
 что деньги их достанутся ему,
 но дьявола помёт не только лжец,
 он, как изложено, и лжи отец,
 плодящий кучу мелких бесенят
 по прозвищу Илюшенька Кондрат.
  
 Таков Илюша – чистопробный бес!
 Такие не спускаются с небес,
 такое вызревает под землёй
 и к нам, наверх, является Ильёй,
 является злословью угождать,
 лукавство и безбожье порождать,
 под маской кротости, как волк в овечьей шкуре,
 он вещь в себе и ничего в натуре. 
 Однако много чести молодцу, 
 из ада выходящему лжецу,
 он не народ, конечно, и не знать,
 такое трудно именем назвать,
 поэтому забудем про него,
 в нём ни ума, ни чести, ничего,
 пускай он гадит сам себе на зло,
 тому, кто с ним не знался, повезло,
 но в нём сидит особенная страсть,
 такие пробираются во власть,
 и, знати чуждые, как чуждые народу,
 всем поровну приносят несвободу.
 Любой чиновник, получивший власть,
 желает в это общество попасть,
 а для чего? Ей-богу, для чего?
 Ему плевать, что скажут про него,
 его закон – начальнику служить,
 второе – самому безбедно жить,
 тугую набивающий мошну,
 он думает: «любого обману»,
 он будет гуртовать своё, пока
 другие не набьют ему бока,
 но это не научит ничему,
 хотя добавит опыта ему,
 он будет ласков, тихий подхалим,
 пока патрон его неуязвим,
 но что случись, паршивый педераст
 любого благодетеля предаст,
 своё лицо оправдывая тем,
 что, будучи решателем проблем,
 в борьбе за кэш не покладает рук,
 добытчик денег и народный друг.
  
 Зачем же голосит он за народ,
 а из народа кровушку-то пьёт?
 Затем что по-другому он никак,
 коль хочешь жить, народ, плати ясак.
 Ему для дела надобен собрат,
 собратов набирается отряд,
 и новую воинственную знать
 народу предлагается признать.
 А сам-то он кого-то признаёт?
 Собрата, вероятно, не народ,
 драчлив он, такова его природа,
 почти неотделим он от народа,
 и прежде прочего он знатен тем,
 что одноглаз и слеп, как Полифем,
 его один используемый глаз
 весь мир ему рисует без прикрас:
 мир однобок и плосок, как стена,
 на ней шероховатость не видна,
 ни спектра, ни сплетения теней,
 одна двумерность выражена в ней.
  
 Так кровной связи множатся узлы.
 Чиновники, назойливы и злы,
 к владеньям рода причисляя род,
 другой и третий, в целом – весь народ,
 навряд ли понимают, что цена
 той связи – неустойчива она,
 любой нажим ей века не продлит,
 стена слаба, но крепок монолит.
 Без прочной связи дом не простоит,
 его напор времён не сохранит,
 и толку на живое нажимать,
 как только с целью слабое сломать.
  
 Так что ж, хозяин жизни, братец-сан,
 ты, думаешь, причислен к небесам?
 Ты управляешь приданым народом,
 не будучи всего лишь сумасбродом?
 Кто думает, что знает весь народ,
 а сам от жизни сладкое берёт,
 и, награждая родичей своих,
 всемерно озолачивает их,
 прекрасно понимает, что народ
 его в расчёт, скорее, не берёт.
 В своих мечтах он праведник, а тут
 он просто чрезвычайно ловкий плут.
 Со всем народом вряд ли он знаком,
 ему дороже брат, а не закон.