Бессмертный полк – я смерти не боюсь,
но оказался смертным наш Союз.

Бессмертие рождается во тьме
с единственною мыслью на уме:

на злую волю наложить свою
и удержаться жизни на краю,

но почему не удержался он,
хотя был для бессмертия рождён?

И для чего угробили его
потомки, что не стоят ничего?

Разгадка смерти в таинстве начал –
для тех, кто этого не замечал.

Скажи, кому он нужен был тогда,
в недавние дерьмовые года,

когда любой князёк уверен был,
что лично Бог его благословил.

Союз рождался в пене и огне,
в гражданской переменчивой войне,

из глубины, из ниоткуда рос
невиданным ответом на вопрос:

что делать, чтобы не было войны,
чтоб не было злосчастной стороны,

чтоб униженье не было ценой,
оплаченною новою войной.

Так вот ответ, силён, как маков цвет,
другого средства не было и нет:

чтоб не было несчастья, на войне
нельзя быть проигравшей стороне.

Тогда все это поняли, и вот
Союз возник, сложился и живёт,

он вырос сильным, выдержал, пока
не разгромил сильнейшего врага,

не надломился, раны зализав
и в космосе внезапно первым став,

из первых первым был, и неспроста
кремлёвских звёзд прельщала высота,

пусть был силён американский туз,
планета выбирала наш Союз,

и всё внезапно кончилось. Затем
явились разработчики систем,

прошло ещё совсем немного лет,
мы оглянулись – а Союза нет.

Вопрос, конечно, очень непростой –
ведь он возник за смертною чертой,

а умирал уже в расцвете сил,
чем многих на планете удивил.

Тогда был нужен, а теперь хана –
явился не иначе сатана,

но это мистика, а дело в том,
что перестала власть нуждаться в нём,

желание возникло победить,
сопернику на горло наступить,

за счёт соседа выделить земли,
чтобы свои блаженствовать могли,

друг другу стали противостоять,
и не хотели, глупые, понять,

зачем Союз был создан, и какой
мы избежали лютости лихой.

Всё это, к сожалению, прошло,
и дело века ветром унесло.

Так вот, к бессмертию – бессмертен тот,
кто по отцовским правилам живёт,

кто выполняет заповедь дедов
и мать свою зарезать не готов,

кто понимает в мирной жизни толк
и кто выходит на бессмертный полк.

Чеченские ребята
с улыбкой на губах,
достойные солдаты
за совесть и за страх,
когда-то были против нас,
теперь за нас.

А потому что Богу
мы все посвящены,
пожалуйте к итогу,
ублюдки сатаны,
и у кого такой настрой,
тот и герой.

Достоинство и бездна
им определены,
почётно и полезно
быть стражником страны,
а если выпадет уйти –
светло в пути.

И что мне поделать с родной страной,
где нет разногласий меж ней и мной,
и сколь ни живу, только в ней одной
я чувствую запах мой кровяной,

и по живому следу,
нигде не при делах,
я к дедушке уеду
на всех борзых парах.
В короткий миг остынет след,
меня здесь нет.

Июнь. Рассвет. 22-ое.
За тальником пригнулся взвод.
Все истомились в непокое.
Приказ обрушится вот-вот.

Сейчас сигнал придёт из роты,
и взводный прогорланит: «в путь!»,
прощайте, мирные заботы,
былого счастья не вернуть.

Как хорошо в казарме было,
как хороша была муштра,
да, в Польше нескольких убило,
но это прошлая пора.

Теперь другое. Там – Иваны,
их много, Боже, дай мне сил,
что впереди – страданья, раны,
несчастья, множество могил.

Ну, ладно. Дай глотнуть из фляги,
да не скаредничай, камрад,
я наши свастичные флаги
везде развесить буду рад,

мы всех убьём под настроенье,
вперёд, через границу, «в путь!»,
даёшь восток, долой сомненье,
заботы мирные забудь.

Взвод рысью выходил к границе,
где грохотал стрелковый бой,
и потревоженные птицы
стремглав носились над землёй.

Взвод был не первым, был в резерве,
поэтому перед мостом
скомандовал им взводный: «Стервы!
Ложись! Мы двинемся потом».

И целый час они лежали
в поту, в росе, в грязи земли,
и только после их подняли,
в Россию злобную пошли.

Осталась пройдена граница,
и Родина, горда собой,
толкала серенького фрица
к Иванам на великий бой,

его подёргивало страхом,
болели шея и виски,
вся жизнь теперь покрыта прахом,
шаги событий велики,

ну, вылезайте вы, Иваны,
на сборный пункт выходит взвод,
все веселы, немного пьяны,
никто сегодня не умрёт.

И вопреки их самомненью –
никто сегодня не умрёт –
ударил по врагов скопленью
советский ротный миномёт.

Высотка мёртвыми покрылась,
орущими, ползущими,
такая дьявольская милость,
такое горе меж людьми,

но взводный чужд был пустохвальству,
спасенье организовал,
и тем же часом по начальству
координаты передал,

ударили по красным с тыла,
и с фронта, и чуть-чуть с боков,
короче, общая могила
нашла отчаянных стрелков.

А взвод, потрёпанный изрядно,
враз потеряв товарный вид,
ушёл уныло, непарадно
туда, где бой теперь гремит.

Потом был Брянск, Трубчевск, и страшный
бой под селеньем Красный Став,
где танки взвод вминали в пашню,
на гусеницы намотав,

и где оставили полвзвода.
Германия, почти слезой
красу немецкого народа,
что смертной срезана косой.

И кое-что о переменах.
Когда на отдых отвели,
нацмены из военнопленных
на место выбывших пришли,

как будто немцев не хватало.
Зато от новеньких солдат
нам тоже пользы перепало:
они свинину не едят,

а это лишняя тушонка
под наш солдатский аппетит,
конфетка, сладость для ребёнка,
что веселит окопный быт.

Потом случилось то, что ждали,
когда предвидели раздрай:
нацмены хором дёру дали
к своим через передний край,

остались в большинстве на минах,
дорвался кто-то до своих.
Там нет и не было невинных,
в концлагерях угробят их.

Но ладно. Дальше был Воронеж,
ожесточённые бои,
госпиталя, в которых стонешь,
пока союзнички твои

включают заднюю, как только
Иваны малость поднажмут,
потом была подружка полька,
увы, паскуда из паскуд.

Он стал озлобленным солдатом,
товарищей похоронив,
и к местным жителям проклятым
не раз испытывал прилив

не то что ненависти, злобы,
он прямо корчился во зле,
ему хотелось русских чтобы
совсем не стало на земле,

поэтому, в каком бы месте
взвод ни квартировал, порой
он с карабином, честь по чести
охотился за детворой,

стрелял навскидку, отмечая
удачный выстрел громким: «Ха!»,
начальство, в нём души не чая,
в упор не видело греха.

Он стал счастливчиком отныне,
ко всем опасностям привык,
его в румынской жёлтой глине
зарыл советский штурмовик,

его убили с «карусели»,
он, опытный, лежал ничком
в своей отрытой наспех щели,
прикрыт армейским рюкзаком.

Напрасно всё. Куда ты гнался,
за чем стремился, паразит,
пускай ты смерти не боялся,
а нынче от тебя смердит.

У нациков одна дорога –
чужую землю удобрять,
их, может быть, сегодня много,
а завтра – нечего считать,

но это если им перечить,
на плечи руку положить,
я, знаете ли, эту нечисть
всегда готов был придушить,

и вы моё признайте право
от героических дедов:
бить эту сволочь не забава,
но каждый должен быть готов.

Есть у любого (каждого) народа
совсем немаловажная свобода,
свобода знати родо-племенной,
свобода жизни подлинно иной.
В чём разница меж этих двух свобод?
Законам века следует народ,
законы крови понуждают знать
быть властной, а на выборы плевать.
Свободы эти две соединив,
ты получаешь древнеримский миф,
любой античный: боги и закон,
богам который, в общем, незнаком,
у них для смертных только лишь судьба,
которая использует раба
как почву, на которой взращена,
богами управляется страна
тем временем, когда простой народ
проказничает, подличает, пьёт,
пытается друг с другом воевать.
Богам на это дело наплевать,
тем более что функцию богов
перенимает знать. Закон таков:
ты слушайся законного царя,
он над тобой поставленный не зря,
потомок он тех принцев и принцесс,
когда-то к нам спустившихся с небес,
он бог, ты червь, и дальше бла-бла-бла.
Такие разлюбезные дела.
 
Народу что? Приученный к богам,
терпению, короче, к берегам,
он не всегда выходит на простор:
увы, народа скуден кругозор,
в итоге у народа две судьбы:
устойчивая тягость без борьбы
или бунтарская без перспектив,
зато и выиграть какой мотив!
Вот антитеза дерзости уму:
слагается из тысяч «почему»
любовь к науке, таинству, труду
или желанье праздновать балду.
 
Но здесь опять-таки не всё впопад:
ведь умный человек, когда богат,
не повышает ставок на кону,
чтоб даром не разбрасывать мошну.
Кто беден – беден, кто богат – богат,
не кто-то третий в этом виноват,
но сохраняя нажитое здесь,
своей утробы утверждая спесь,
скажу – уж лучше б ты всё потерял,
чем жизнь свою на бабки разменял.
То, что имеешь, в гроб не заберёшь,
когда богатство меряешь на грош,
а сохранится в памяти людской
лишь тот, кто честным вышел на покой.
 
Итак, свобода. В этом-то она:
когда душа, казалось, спасена
молитвой, почестью священных слов –
ты как их понимаешь, богослов?
Ты что наделал, дерзостный орёл?
Ты новое писание обрёл?
Сто раз покрестишься на купола,
потом солжёшь, обманешь – все дела?
Потом наподличал, лицо умыл –
и стал ещё красивее, чем был?
Ты не священнику принёс обет,
Христу, Аллаху – здесь различий нет,
единый Бог, единый Господин,
в тебе же властен только он один.
Иль не один? Тогда повременим
и этот пункт отдельно разъясним.
Ты в том опору ищешь, кто богат?
Ты что же, парень, пятишься назад?
Так ты ушёл от подлости земной?
Тебе сказал Христос: «Иди за мной»?
Или тебе священник так сказал?
Вот этим он тебя и наказал.
Ты просто червь, подлее сатаны,
не отличая Бога от казны.
 
У тех, кто до прозренья не дорос,
ещё напрашивается вопрос:
народ и знать свободны друг от друга?
А если да, то чья это заслуга?
А если миром управляет знать,
то, интересно, где это узнать?
Что знать неотделима от закона,
объявлено ещё во время оно,
когда законы создавала знать,
народу полагалось их признать.
Теперь благоустроенный народ
на выборы особенно не прёт:
какая разница, кого избрать,
когда народ устраивает знать?
 
Здесь зарапортовался графоман:
ведь в жизни, где ни кинь, везде обман,
так надо ль о потерянном жалеть,
сказал баран, осматривая клеть,
которую покинул навсегда, —
кому на бойню предстоит езда,
тот знает, что билет в один конец
не для свободы алчущих сердец,
а потому барашек молодой
не будет очарован той ездой,
в конце которой станет он едой.
 
Но автор, на мгновение постой,
ты знаешь, в нашей жизни непростой
жестокая трагедия одних
есть вожделенный выход для других.
Одни за веру принимают крест,
другой их только поедом не ест,
пропащих ненавидя потому
что деньги их достанутся ему,
но дьявола помёт не только лжец,
он, как изложено, и лжи отец,
плодящий кучу мелких бесенят
по прозвищу Илюшенька Кондрат.
 
Таков Илюша – чистопробный бес!
Такие не спускаются с небес,
такое вызревает под землёй
и к нам, наверх, является Ильёй,
является злословью угождать,
лукавство и безбожье порождать,
под маской кротости, как волк в овечьей шкуре,
он вещь в себе и ничего в натуре.
Однако много чести молодцу,
из ада выходящему лжецу,
он не народ, конечно, и не знать,
такое трудно именем назвать,
поэтому забудем про него,
в нём ни ума, ни чести, ничего,
пускай он гадит сам себе на зло,
тому, кто с ним не знался, повезло,
но в нём сидит особенная страсть,
такие пробираются во власть,
и, знати чуждые, как чуждые народу,
всем поровну приносят несвободу.
Любой чиновник, получивший власть,
желает в это общество попасть,
а для чего? Ей-богу, для чего?
Ему плевать, что скажут про него,
его закон – начальнику служить,
второе – самому безбедно жить,
тугую набивающий мошну,
он думает: «любого обману»,
он будет гуртовать своё, пока
другие не набьют ему бока,
но это не научит ничему,
хотя добавит опыта ему,
он будет ласков, тихий подхалим,
пока патрон его неуязвим,
но что случись, паршивый педераст
любого благодетеля предаст,
своё лицо оправдывая тем,
что, будучи решателем проблем,
в борьбе за кэш не покладает рук,
добытчик денег и народный друг.
 
Зачем же голосит он за народ,
а из народа кровушку-то пьёт?
Затем что по-другому он никак,
коль хочешь жить, народ, плати ясак.
Ему для дела надобен собрат,
собратов набирается отряд,
и новую воинственную знать
народу предлагается признать.
А сам-то он кого-то признаёт?
Собрата, вероятно, не народ,
драчлив он, такова его природа,
почти неотделим он от народа,
и прежде прочего он знатен тем,
что одноглаз и слеп, как Полифем,
его один используемый глаз
весь мир ему рисует без прикрас:
мир однобок и плосок, как стена,
на ней шероховатость не видна,
ни спектра, ни сплетения теней,
одна двумерность выражена в ней.
 
Так кровной связи множатся узлы.
Чиновники, назойливы и злы,
к владеньям рода причисляя род,
другой и третий, в целом – весь народ,
навряд ли понимают, что цена
той связи – неустойчива она,
любой нажим ей века не продлит,
стена слаба, но крепок монолит.
Без прочной связи дом не простоит,
его напор времён не сохранит,
и толку на живое нажимать,
как только с целью слабое сломать.
 
Так что ж, хозяин жизни, братец-сан,
ты, думаешь, причислен к небесам?
Ты управляешь приданым народом,
не будучи всего лишь сумасбродом?
Кто думает, что знает весь народ,
а сам от жизни сладкое берёт,
и, награждая родичей своих,
всемерно озолачивает их,
прекрасно понимает, что народ
его в расчёт, скорее, не берёт.
В своих мечтах он праведник, а тут
он просто чрезвычайно ловкий плут.
Со всем народом вряд ли он знаком,
ему дороже брат, а не закон.

 Простой советский детский садик
 в заворовавшейся стране,
 чванливой борзости рассадник,
 зачем привиделся ты мне?
  
 Мечта панов неистребима –
 холопу яйца оторви,
 и здесь является без грима
 вся сущность нашей c`est-la-vie,
  
 а папа бегает по саду,
 он хочет сына увидать,
 скрывая глупую досаду
 на задержавшуюся мать,
  
 а папа хочет без двустволки
 вопрос с супругой разрешить,
 за ним охранники, как волки,
 которым просто надо жить.
  
 Я не хочу сказать подробней
 о той залгавшейся стране,
 была Москва всего сановней,
 а нынче выросла в цене,
  
 и тот чванливости рассадник,
 казавшийся большой бедой –
 всего лишь мелкий детский садик
 в сравненьи с нынешней Ордой.
   

Шла девочка по Городу,

шатаясь кое-как,

она жевала бороду

и нюхала табак,

без шапочки и бантиков,

в обычных бигуди,

конфетами от фантиков

сорила по пути,

в красивом платье с розами,

ругаясь, как могла,

ногами нетверёзыми

по улице мела,

её любой приветствовал,

поддерживал любой,

кто девочкою в детстве был

с косою голубой

(красавицей Мальвиною,

коль память нам не врёт),

так улицею длинною

шла девочка вперёд.

Моменты незабвенные

в девичьей жизни есть.

Российские военные

ей отдавали честь,

инспекторы гаишные

таились по кустам,

агенты заграничные

сновали тут и там,

восторги и овации,

чины и ордена –

всей просвещённой нации

нужна была она,

застенчивая, гордая,

умом недалека,

в гостях у мэра Города

описалась слегка,

ресницами похлопала,

изобразила грусть

и к выходу потопала:

что скажут – то и пусть,

высокая, нарядная,

фигура ого-го,

зашла она в парадное

и вышла из него

в мундире позолоченном,

в казённых сапогах,

она уже на площади,

при славе, при деньгах,

и только озабочена

на площади толпа:

кому могла помочь она,

такая шантрапа?

Безропотная, хилая,

телёнка не умней…

«Иди ты в жопу, милая», —

сказали тихо ей.

И девочка послушная

отправилась туда,

прелестная, воздушная,

умна и молода,

посмаркиваясь в бороду,

ругаясь так и сяк,

шла девочка по Городу

и нюхала табак.