Кому повем печаль мою,
любимая моя,
кому печаль мою пою,
когда без милой я?

* * *

Ты живи, милый друг, живи
недоходно и неохотно.
Застывает в твоей крови
золотинка звезды восходной,

стали горше и горячей,
в лихорадке иссохнув, губы.
Солонее слезы Гекубы
соль в осадке твоих ночей.

Пусть обвисшие плети рук
без движения опадают,
изо рта ни единый звук
третьи сутки не вылетает –

пересиль, отступить вели
всяким болестям и морокам.
На дорогах родной земли,
может, свидимся ненароком.

* * *

В эту ночь не будет Воскресенья,
не сойти вам с жертвенного ложа.
Только ложью, ложью во спасенье
эта ночь с евангельскою схожа.

Умерла голубка над Багдадом,
занавесил очи старый Вильнюс,
затрубили ангелы над адом,
и часы Земли остановились.

Но телам, покрытым плащаницей,
не принять живительного вдоха.
Так библейской ветхою страницей
в эту ночь закончилась эпоха.

* * *

Застрели меня, дерзость моя,
я совсем неугоден игре.
Переломом пошла колея,
как охота на поздней поре.

И зачем-то я нервен и слеп,
и нелепо вот так умирать.
Неопробован чёрствый мой хлеб,
непочётна охотников рать.

Полощусь, как удод на юру,
против ветра неловко лететь.
Хорошо если сам не умру,
а сподобит Господь умереть.

* * *

К изголовью тихо бродячим псом
подберётся и сядет сон.
Он не сдавит веки мои свинцом,
он пока ещё невесом.

Померещится – что-то блещется,
где-то плещется вдалеке,
что-то грезится белым месяцем,
птицей пойманною в руке.

И кипенной пеной во весь опор,
пеленою с далёких гор
полетит Вселенной ночной мотор,
не медлителен и не скор.

Это весточку из родной земли
от людей, что любят вдали,
мне светила ночные, как корабли
быстрокрылые, привезли.

За живую силу моих родных,
за яремную жилу их
я живу, как было, ничей жених,
за себя живу и за них,

я луга топчу, я туда хочу,
где кончается небосвод,
и всё кажется, что вперёд лечу,
только некуда мне вперёд.

Я исчез на дорогах родной земли,
на обочинах всех шоссе,
и глаза мои серые отцвели,
растворились в лесной росе.

Кем я стал теперь – дождевым червём,
осторожной ночной совой,
и зверей пугает чужим жильём
развороченный череп мой,

и лесные рыжие муравьи,
шебутные бурундуки –
это родственники теперь мои,
а другие так далеки,

что не сбудется всё, что чудится,
всё, что видится в этих снах.
Я в лесу лежу, опаскудевший,
испоганенный хладный прах.

* * *

Простившись с другом. Выйдя от него,
уйдя в ночной поток благодаренья
Всевышнему, быть может, или просто
раздваиваясь в пустоте теней,
от окон, от луны, от фонарей
отбрасываемых, – выйдя в муть ночную
и снежный холод; в курточке дрожа
и ёжась от настойчивого ветра –
и до самозабвения куря,
идти, идти, идти – была б дорога –
и думать обо всём и ни о чём,
и уходить от холода и друга
куда-то вдаль. Быть может, в никуда.