Проштрафившись, как три богатыря
пред войском басурманским на войне,
мы чётко понимали, что не зря
поступок поднимается в цене.

Мы заходили в бары по пути
и гоготали там, и каждый бар
нам позволял по-доброму уйти,
оставив кое-что на гонорар,

но был ирландский бар, вообще притон,
мы их не уважали, они – нас,
я там подрёмывал под «Вальс-Бостон»
в углу, отделанном на высший класс,

вокруг мелькало всякое жульё,
сновали тени, множество теней,
плескалась водка в глотке, и в неё
вливалось пиво, тёмного темней,

музыка покрывала шум и гам,
огни то зажигались, то опять
на время гасли, этот балаган
нам помогал все мысли ускорять.

Я размышлял про долбанный закон,
про наши неприятности с утра,
и, видимо, ирландский лепрекон
тогда решил, что действовать пора.

Товарищей моих попутал бес,
который по-ирландски лепрекон,
вдвоём они решили, что «Гиннесс»,
а может, «Гиннесс», – пахнет коньяком,

короче, пахнет всякою бурдой,
а значит, нам втирают бормотень,
я был ещё довольно молодой,
я с ними согласился, ясен пень.

Я пребывал как будто в полусне
и на себя глядел со стороны,
и вместе с этим чувствовал, что мне
здесь почему-то все вокруг должны,

мне снился сон под винные пары,
роскошный, многопрофильный, крутой,
как будто бы в мозгу моём шары
оделись алкогольной наркотой,

как будто бы в притоне, где пока
музыка перебарывала свет,
мы, подозвав халдея-добряка,
поплакались ему, что денег нет,

давили мы на жалость и слезу,
на бедность и отсутствие мозгов,
вообще творили всё, к чему безу-
мный мир располагает дураков,

выслушивали нас как никогда
серьёзно, без насмешливых гримас,
и наша глупая белиберда
не повлекла решительный отказ,

скорее побудила интерес,
желание хоть чем-нибудь помочь,
и породила чудо из чудес
шикарных, как рождественская ночь,

сотрудники притона сей же час,
вопрос иначе не сумев решить,
постановили каждому из нас
на счёт по миллиону положить,

как наяву, обрадовался я,
в кармане заливался телефон,
то карточка зарплатная моя
встречала поступивший миллион,

как будто благодетели мои
всё знали про счета и номера;
происходило это в забытьи,
а вот теперь очухаться пора.

Ещё не обретя разумный дух,
рывком я выдвинулся из угла,
натужно узнавая наших двух,
ругающихся с кем-то у стола,

о чём ругались, было невдомёк,
досадно удивляло то, что мы,
насыщенные вдоль и поперёк
подарками, не взятыми взаймы,

но деньгами, сполна и насовсем
полученными нами от щедрот,
заглатывали уймищу проблем
самим себе и, кто их разберёт

кому ещё; засим благодарю
готовых терпеливо наблюдать,
как обретает новую зарю
дурного сновиденья благодать.

Мозг прояснялся. Я полез в карман,
я вытащил наружу телефон
и долго в СМС-ках, как баран,
отыскивал сбежавший миллион,

он улыбнулся мне, вернее нам,
а так мечталось, верилось в него,
ну здравствуйте, ветхозаветный Хам,
привет, безудержное мотовство.

С решительностью юного Петра
я прекратил все склоки у стола.
Гулять? Гулять мы будем до утра,
и кстати, не пойму, что за дела,

закусок нам так и не принесли,
какой-то дрянью поите народ,
мы к вам вообще по-доброму зашли,
а вы хотите чтоб наоборот?

Меня попёрло. Вы вообще должны
всё время слушать и не возражать,
без борзости давайте, пацаны,
а то хвосты вам можем поприжать.

Заканчивалась отповедь моя
ударом кулаками по столу,
посуда билась, и милиция
ни к городу явилась, ни к селу.

Конец истории печален был,
я до утра в милиции гулял,
но сохранил свой благородный пыл,
стихи свои задержанным читал,

в стихах я обличал ментов и власть,
ребята аплодировали мне,
и это мне позволило попасть
в отдельный бокс прикованным к стене,

точней, наручниками к стояку,
мой карандаш при шмоне уцелел,
я там писал и каждую строку
на крашеной стене запечатлел.

Но, право, удивительней всего
мой завтрак ранний около шести –
мне даже возвратили status quo,
я в раздевалку позван был войти,

она в ментовке вроде алтаря,
куда простой задержанный не вхож,
за стол меня сажают, говоря:
к твоим услугам ложка, вилка, нож,

хлеб, сало, масло, водка на столе,
старлей заваривает в кружке чай,
сто граммов выпьешь? Выпью. Ну, Поле-
йко, пей да на вопросы отвечай,

стихи ты в обезьяннике читал,
твои стихи? Мои. Ещё вопрос:
ты уважать служивых перестал,
едва до ненависти не дорос,

а кто ты есть? Дурак и пустобрёх,
по пьяни так и вовсе без ума,
ты что молчишь, герой? Не то заглох,
а был-то разговорчивым весьма,

а ну-ка нам стишата почитай,
не всё ж читать для пьяни и шпаны,
что личико воротишь, Гюльчатай,
нам тоже книжки, может быть, нужны,

не слышу я ответа на вопрос.
Я отвечал: хочу молчать – молчу,
я не малыш, а ты не Дед Мороз,
и немота тебе не по плечу.

В молчании продолжили жевать,
на те сто грамм добавили чуть-чуть,
попили чай, и больше наливать
никто не стал. Я собирался в путь,

хозяева со смены собрались
переодеться, сборы, хлопотня,
я подписал претензионный лист,
и что-то озадачило меня:

я увидал в шкафу среди бумаг
до боли мне знакомый переплёт,
мой первый сборник, стало быть, вот так
живёт меня читающий народ,

перекрестившись, вышел в райотдел,
ну, шапку в зубы, только не рыдай:
ты, парень, похмелился и поел,
иди домой и к нам не попадай.

На улице, как будто мошкарой,
кусачей изморосью залепило нос,
я шёл в холодный, грязный и сырой,
прилипчивый туман, как жалкий пёс,

в ботинки набивался талый снег,
я чувствовал, как безнадёжно стар,
узнал себе ты цену, человек,
и вся твоя цена – ирландский бар.